Я брел по дымной улице Сталина, навстречу вышел мужик и позвал за собой.
Мы вошли во двор. Так я попал в компанию ополченцев.

Синела гора, откуда ночью стреляли, а до этого оттуда стреляли и днем и ночью.
Один дом, одноэтажный сарай, был снесен прямым попаданием снаряда, там чернел обугленный хлам.

Другой, побольше, двухэтажный, каменный, поделенный на квартиры, стоял целехонек, но закопченный.
В подъезде мешались поминки и праздник. Подъезд был забит мужчинами. У каждого — автомат в ногах.
Громкая старуха иногда спускалась к нам общаться. Они все говорили между собой на своем языке.

Помню, один пацан так ошалел от вина и братства, что внезапно побледнел, оскалился и передернул затвор. На него зашикали.
А потом старший, седой щетинистый мужик, тот, что позвал меня сюда, к ним, предложил вырыть могилу для соседки.
Беременную убило осколком на огороде, когда сарай взорвал снаряд. Тело должны привезти из морга.
Он спросил: «Кто поможет?» — и провел по мне пьяными внимательными глазами.

— Не надо никуда ходить. А то вас сфотографируют! — вмешалась старуха.

— Кто нас сфотографирует? — возмутился мужик. — Тихо щас. Разве не слышишь: тихо совсем?
— Снайпер есть, — сказала она упрямо.

— Снайпер ночью бил, отсыпается…
— Может, сейчас проснулся как раз…

— Да не каркай!

И они забранились на своем языке.

Где муж убитой и жива ли родня, я не стал узнавать. Действительно ли это была беременная соседка и ее должны были привезти, я так и не узнал.
Оторвался от пластмассовой бутылки вина, которую передавали друг другу, встал со ступеней подъезда, ноги тяжелы, вышел в зной.
Мужик принес две лопаты, мы начали копать.

Мы очень скоро перестали разговаривать.
Сырые и слепые от пота, мы копали, копали, копали, иногда я раздраженно дергался лицом или телом на муху, не выпуская лопату, и, наверное, я так же дернулся бы в первую секунду, когда б меня ужалила пуля с близкой горы.
Впрочем, нас сменили, мы вернулись в прохладу подъезда, я сел на ступеньки лестницы и сам не понял, как вырубился.
Проснулся то ли через минуту, то ли через полчаса, встряхнул головой, усилием воли встал, сделал глоток,
побратался с каждым, вышел (яму все еще рыли) и пошел со двора вниз по расстрелянной улице Сталина.

Смеркалось. В штабе русских войск я пожрал тушенку.
Чеченцы из батальона «Восток», бородачи, подходили по очереди к пышно бьющему шлангу и омывали голые торсы и шли к себе в железный вагончик.
Чеченцы только что вернулись из боя.

Мгновенно похолодало. Я пошел спать в некое помещение вроде спортзала. Люди лежали вповалку. Пол был ледяной.
Я сжался, колени к подбородку, накрылся свитером, сумка под ухо. Озноб будил.
Ухало орудие и чмокал снайпер. Орала коза. Жирно спорила жаба.

Утром во дворах опять зарывали убитых, в зелени, в цветах.
Приходил покой, но звал хаос.

Кочевая волна неслась вперед — из Осетии на Грузию.

Мне хотелось увидеть, что там, на той земле. Я выбрался из Цхинвала.
На КПП стоял дагестанец-миротворец, помыкавший срочниками. Он угостил трофейным грузинским пивом.
КПП — бетонная коробка в щербинах от пуль и без стекол. Всю прошлую ночь их обстреливали.
Дагестанец нервно хихикал. Он поведал, как началась война и он уходил, ползком, сливаясь с бурьяном, под шквалом огня.

— Друг, — сказал я. — Хочу дальше!
— Просьба друга — закон, — он нервно подмигнул.

И через пять минут он тормознул «жигуль».
— Это мой друг!

Так я оказался в машине, наполненной юнцами.
Шпанята, по возрасту старшеклассники. Летели в Грузию — отмечать победу. Я сел на почетное место — спереди, рядом с водилой.

— Гори… Хочу Гори… Я и не видел никогда, что за Гори такой… — вздохнул один мечтатель и родил лозунг: — Гори, гори!

Грузия встретила развратным комфортом.
Лужайки, виноградники, теннисные корты, рестораны. Узорчатые, как лоза, надписи дублировались на английском.
С первых минут дохнуло пожаром. Чем дальше, тем гуще пылало, и тем больше было машин, и тем чаще из машин торчали стволы, и вот уже стрельба заслышалась. Каждая тачка сигналила, из каждой аукался ликующий клич — это был знак: свои.
Разливалось ожидание в духоте: когда же напоремся на чужих?

Мертвый старик в костюме физкультурника на пороге магазина.
Вот мужики курят на бензоколонке. Мужик в камуфляже выскочил из виноградника, сжимая автомат, из-под ног врассыпную ринулись белоснежные куры.

Водила завопил. Завизжали тормоза.
В дыму проступил танк. Подле брошенные машины.
На асфальте, странно напряженные, замерли тела. Было впечатление, что лежащие приготовились отжиматься.

— Ты зачем убивал людей? — кричал кто-то.
— Я не убивал…

Нас окружили автоматчики. Я медленно вышел.
— Русский? — пристально смотрел с брони офицер. — Дальше нельзя, слышь.

Моих попутчиков положили на асфальт к остальным.

Офицер был похож на певца Гарика Сукачева.
— Мы добрые, защитили их. Мы здесь с Америкой воюем. Слышь, обезьяну возьми!

Горбясь, из-за танка вышел смуглый мужчина в синей майке. Сквозь темень лика пробивалась белизна страха.
Он протянул мне измятую бумагу. Там было написано «Кто прав/виноват? Русские? Грузины? Осетины? Не знаю?». Он проводил опрос.

— Откуда?
Он воздел черные брови в стиле мистера Бина.

— Вэра ю кам фром?
— Бразилиа! Бразилиа!

— Из Грузии чудила перебежал, — сказал кто-то из солдат.
К танку подскочил парень, увлекая за собой девчонку. Он истово и неотступно тискал ее за сиськи, этим объясняя, что она его. Грузинская пара.
Их офицер пропустил по направлению к Гори.

Где-то близко заиграла стрельба. Русские скрылись в танке. Осетины вскочили. Стрельба пропала.

Отдельная история, как я вдвоем с бразильцем покрыл дорогу обратно до Цхинвала.
Через часы нас, одуревших от дыма, огня, выстрелов, подхватили в трофейный бумер наши спецназовцы.

Они много хохмили, славные парни.
На скорости они высадили лобовое стекло прикладами.

Я прикрылся, а бразилец замычал. Ему рассекло щеку.

…В Осетии я познакомился с отцом Михаилом Хаматовым.
Когда штурм на полчаса улёгся, он выехал из Цхинвала за рулем своего «жигулёнка» с четырьмя девушками на заднем сиденье и женщиной-инвалидом рядом. Хотели уехать из-под обстрела. При выезде из города стояли три грузинских танка. Он не знал, что они стоят, а они стояли.
В районе Дубовой Рощи, где теперь лежат тела, возможно, тех танкистов. Танк начал давить автомобиль.

Отец Михаил пытается улыбнуться, но в зрачках по-прежнему трепещет пережитое.
— Я уже простился с жизнью. Сердце ушло в середину тела, рёбра трещат, голову давит, гусеница крутится перед лицом, лоб режет.
Все в машине кричат, я молюсь. Танк сдал назад, чтобы вспрыгнуть на нашу машину, и забуксовал. Тут мы выскочили, женщины улепетывают, я стою и ору на него.

Танкист, наверно, увидел, что я в рясе, вот и дал мне уйти. Вот такая история — попал под танк и выжил!
— Он слабо осторожно смеется, пробуя смех на звук. — Машину не вернёшь.
А надо бы, плохо без машины, я храм строю.
Надо хотя бы мобильный телефон восстановить.

Рассеченный лоб. Во взгляде отвага воина и детское страдание.
Пережитое им — кошмарная смерть и неожиданное чудо. Почти воскресение.