Вечером я позвонил Анжеле, но ее не было дома. И утром ее не было дома. Ее Юля сказала мне, что она ушла к подруге. Наверное, она больше не злится, думал я. Наверное, ее уже не пугают воспоминания о нашем немного неловком прощании. От этих мыслей я нервничал. Так, я зашел немного отвлечься к чистильщикам, в мастерскую между чучелом лошади и чучелом барана.

Мы поели, выпили, и я рассказал Саше и Сереже о своей поездке в Вилюйск. Через минуту по крутой лестнице в мастерскую вкарабкался весь красный и растрепанный музейщик Вильям Яковлев, уже весь взмыленный. Он сразу с нами выпил и закусил огурцом и копченой рыбой. Когда я завел речь о нюринских кастрированных баранах, его это совершенно потрясло, и он сказал, что даже ради какого-то тупого рая однозначно не даст отрезать свое яичко. Саша смеялся, что яичко Яковлева действительно стало бы большой потерей, потому что он главный племенной самец Якутии. И что с местным возобновлением населения он вполне бы справился сам.

Бог его знает, почему потом мы стали говорить о раскопках обледеневших мамонтов. Раскопки где-то на Колыме проводят русские и якутские ученые, финансирование идет из Японии. Вроде бы какая-то газета писала, что эти ученые хотят клонировать и возродить мамонтов:   вытащить из их замерзших клеток ДНК и перенести ДНК в клетки слонов. Я сказал, что со слонами, скорее всего, ничего не получится, потому что генетически мамонты и слоны слишком сильно отличаются друг от друга. Саша на это ответил: «Так пусть этих мамонтов тут скрестят с Вильямом Федоровичем. Он же последний живой сибирский мамонт!»

Вспотевший Яковлев в ответ громко захохотал: «Ну да, только попробуй! Только попробуй со мной!»

Уходя, он чуть не упал с высокой сваренной из труб лестницы вниз на двор музея. При этом он так ругался матом, что разлаялись все собаки в округе. Мужики тем временем смеялись над его прошлым председателя музейной партийной организации.

А я задумался, как в этом возродителе шаманских ритуалов и серьезном ценителе якутских лошадей борются большевистские и традиционные образы. Но потом мне пришло в голову, что, скорее всего, они вполне неплохо в нем уживаются. Когда один теряет власть, ему на смену приходит другой, который до сих пор ждал на скамейке запасных. Так или иначе, главное быть в образе, или при необходимости - вне образа. Это все, что нужно, чтобы нормально прожить жизнь.

В нюрбинском музее соседство костюмов шаманов и бюстов Ленина мне сначала тоже казалось неуместным, но потом я стал понимать, что в этом, собственно, есть вполне нормальная логика. Большевистские символы и образы на людей должны были действовать таким же магическим образом, как и образы традиционные, разница была только в том, что относительно большевистских символов говорить о магии прямо было нельзя. В итоге говорили о науке и технологиях, и эти разговоры все маскировали. Шаманский образ мира – естественный, а коммунистический образ был, скорее, искусственным, техническим, и связь со сложными механизмами  добавляла большевистской магии отсутствующий в традиционных образах лоск научности, который превращал эти образы в заточенную с двух сторон саблю новой религии, отсекающую одной стороной все бесполезные суеверия, а другой – скепсис. Поэтому советские вожди это сочетание так любили.

Именно образы (не книги), особенно фильмы, в 20-е и 30-е годы были основой советской системы образования сибиряков. Распространять эти образы по находившимся за Уралом поселениям ездили обученные агитаторы, и у коренных жителей они едва ли могли создать впечатление, отличное от того, что Владимир Ильич просто особенно сильный русский колдун. Однако некоторые шаманы, наивно полагая, что так им удастся избежать репрессий, объявили себя красными шаманами и заявили, что они будут колдовать только во имя революции. Но им это не помогло. Режим покончил с ними безжалостно и по их заветам использовал как раз то самое местное магическое мышление, которое постепенно вылилось в некий народный шаманизм – ленинизм. Потом в местных музеях выставки, посвященные шаманству, преподносились как смотр побежденных суеверий и соседствующих с ними прочных революционных  традиций как сокровищницы святых образов живой действительности. Сегодня, конечно, никто не чувствует потребности что-то менять в таком соседстве. Просто теперь побежденными суевериями стали революционные традиции. А где написано, что однажды все не поменяется? И в наших детях снова не победят наши в настоящее время затаившиеся  кровавые красные идолы? Ах, дети так сказочно созданы! Эти их ручки, ножки, головки…

Вечером я, наконец,  дозвонился Анжеле:

- Как дела? – спросила она.

- Теперь уже хорошо, раз тебя слышу. А у тебя?

- Так себе.

В те дни, которые оставались до начала фольклористической конференции, в которой я должен был участвовать, я с Анжелой бродил по городу и делал для нее все, что видел в ее глазах. Мы снова гуляли по улицам и площадям и вдыхали якутскую пыль и смог, мы снова вели бесконечные разговоры о людях, встречавшихся нам по пути. Анжела рядом со мной семенила на высоких каблуках, всегда причесанная и накрашенная. И всегда без очков. Время от времени перед перекрестком она хватала меня за руку, чтобы на другой стороне дороги снова ее отпустить. Она нервничала и смущалась от того, что в ней боролись желание телесного контакта и страх перед ним. Я не должен был думать, что она хочет ходить за руку, ни в коем случае, ей надо было ясно дать мне понять, что она держится за меня только и только из-за страха перед проезжающими машинами. В то же время она стыдилась этого страха, потому что он говорил о ее достойной жалости близорукости и физической неполноценности. Поэтому переход через дорогу для нее представлял невероятно сложный эмоциональный опыт, который обычно заканчивался тем, что на другой стороне дороги она не только отпускала меня, но и немного отталкивала от себя, чтобы дать понять, что она намерена гордо сохранять определенную дистанцию. И вскоре она опять была совсем рядом со мной и искала мою руку.

Он всегда настойчиво шла с левой стороны от меня и требовала, чтобы я своей левой рукой держал ее правую. Ни в коем случае не наоборот. Если говорить об этих вещах, с Каролиной, Евочкой и, собственно, со всеми чешскими девушками я привык к совершенно противоположному подходу: держать свою милую левой рукой для меня было просто неестественно и неудобно, но смягчить Анжелу мне не удалось.

«Держать девушку правой рукой, где это видано? Мда, такая неграмотность... Прости мне эти слова, но я не могу удержаться, - усмехнулась она. – У вас в Праге довольно странные обычаи».

Она вторглась в мою жизнь, как в 39-м немцы в Чехию. Двадцать лет в парламенте Первой Республики спорили, не пришло ли время изменить правила дорожного движения и начать ездить по правой стороне, как в большей части Европы. Потом чешскую территорию заняли немцы и решили эту проблему за ночь. Анжела переучила меня на «левостороннее движение» так же быстро и бескомпромиссно. И такое насилие мне стало нравиться.

Я сразу на нашей первой прогулке рассказывал ей о своей поездке в вилюйские поселения и о своем намерении в сентябре отправиться в село Ботулу по следам ойуна Ныыкана. А она в отместку мне описывала торжественное открытие спортивных игр, которое она видела лично непосредственно на стадионе. Достать билеты, как говорила Анжела, было очень сложно, и она их получила только потому, что ее маленькая Юля была среди участников. А так все билеты были безнадежно распроданы, ведь все в городе хотели увидеть этих красивых, здоровых, послушных, слаженно выполняющих упражнения детей.

- Знаешь, что там со мной случилось? – риторически спросила Анжела. – Я расплакалась!

Она сообщала мне это удивленно, будто ее саму эту до сих пор приводило в восторг:

- На меня это так сильно подействовало. Я ревела так, что вообще не могла перестать. Слезы текли на вечернее платье, очень сильно! Я совершенно испортила платье.

Это хорошо, подумал я. Она наплакалась там, где и так все плакали.

- Я видел тебя по телевизору, - сказал я.

- Гм… - усмехнувшись, она махнула рукой. – Я знаю, что меня снимали. Я видела, когда все повторяли. Урод какой-то снимал… Но это неважно.. Как у тебя дела?

Потом она начала извиняться за то, что впервые страшно напилась. Видите ли, это было полное безумие ходить после полуночи по улицам такого небезопасного и полного насилия города, как Якутск, к тому же по таким местам! Я делал вид, что для меня это вовсе не проблема и что я не боюсь каких-то подвыпивших молодых парней. Но Анжела отрицательно качала головой: «Ты их не знаешь, верь мне, ты не знаешь, на что они способны! Это было очень глупо с нашей стороны, просто безумие. Они могли из-за меня тебе что-нибудь сделать! И теперь у меня еще угрызения совести из-за того, что я натворила».

Мне казалось, она сильно преувеличивает.

Она в принципе была склонна немного переигрывать. Иногда она очень старалась, чтобы то, о чем она мне рассказывает, казалось чем-то действительно из ряда вон выходящим, даже если это была незначительная мелочь. Если она хотела, она могла громко восхищаться буквально всем: пролетающей бабочкой, падающим листком, хромающей бабкой, тополиным пухом, резвящимися детьми, бродячей собакой, по-новому оформленной витриной… Абсолютно все могло ее сверх меры очаровать или испугать, в зависимости от обстоятельств и настроения. И она всегда хотела втянуть меня в эту игру, воодушевить или растревожить. Например, Анжела постоянно хотела купить мороженое, но потом у палатки она всегда стояла по десять минут до тех пор, пока из предлагаемого эскимо не выберет то самое. При этом она вела себя так, будто выбирает драгоценный камень и не знает, что лучше – обрамление из красного золота или из белого. Я принимал эту игру и играл роль миллионера, скучающего богатого иностранца, который готов оплатить ей что угодно, но которого чертовски раздражает ждать и слушать ее капризное нытье. Продавщицы от всего этого быстро выходили из себя и злобно предлагали нам, наконец, что-то купить или проваливать и не задерживать работу. За нами обычно образовывалась длинная очередь. Эскимо мы в итоге, как правило, покупали, но порой ни одно мороженое не было для нас достаточно хорошим, и Анжела говорила продавщице, что мы ничего не хотим, потому что все совершенная гадость.  На этом мы уходили и по пути громко ругались, кто из нас двоих невыносимее. Эта ругань переходила в смех, в высшей точке которого я как-то пытался Анжелу поцеловать, но она, улыбаясь, ускользнула от меня, как змея, и сказала: «Как дела?»

Вскоре она искала следующую палатку с мороженым, а когда я заметил, что сегодня она съела уже четыре штуки, она скривилась, закрыла глаза, стиснула кулачки, затопала ногами и запищала на всю улицу, со страстью, копирующей непослушного ребенка: «Я это хочуууу!»

Я смеялся в ответ, и она обычно тоже начинала смеяться.

Еще она каждую минуту хотела зайти посидеть в каком-нибудь кафе или буфете, но как только она куда-то заходила, ей там уже не нравилось, и она устремлялась на улицу. Или внутри плохо пахло, или там на нее кто-то косо посмотрел, или за столами сидели одни уроды. Уроды вообще были самой частой причиной того, что мы ничего не заказывали и уходили в другое кафе. Уроды расползлись абсолютно повсюду, их опять был полный город.

Как-то раз, наверное, это был уже третий день после моего возвращения в город, во время прогулки с Анжелой уже после нескольких таких неудачных пищевых остановок у меня кончилось терпение, и я сказал, что мне все это в самом деле надоело и что я хочу прямо сейчас выпить пива. И я просто сел у первой попавшейся палатки. Там стояло примерно пять пластиковых столиков, из колонки играла страшная якутская музыка в стиле диско, из-под колес проезжающих мимо машин сюда летели облака пыли. Это было отвратительное место, но я уже едва передвигал ноги и ужасно хотел пить. Анжела неохотно подстроилась под меня, но перед тем как сесть, протерла стул салфеткой:

- Я веду себя как ребенок, да? – вздохнула она потом.

- Веди себя так, как хочешь.

- Я хочу быть ребенком.

- Так будь.

- Это красивая песня!

Радио начало играть снова ту русскую песню о разноцветных девушках, которых всех надо попробовать. Хит сезона, под него мы танцевали в ту ночь после праздника рыбака:

- Жуткая песня, - заметил я.

- Почему? – Анжела засмеялась. – Если бы я была парнем и у меня были возможности, как у тебя, я бы ездила по миру и соблазняла разных женщин. Негритянок с пухлыми губами и острыми грудями, хрупких азиаток с тоненькими ножками, светловолосых северянок… Я бы на твоем месте попробовала всех.

- Именно это здесь несколько лет назад говорил мне один милиционер. Что надо попробовать якутку, чтобы в старости меня не мучила совесть.

- Он был прав.

Я пожал плечами, а Анжела мне тот час погрозила пальцем:

- Ты ведешь себя, как мой брат Сергей. Если бы ты еще сделал это его «гмм, гмм»… Ты, наверное, будешь таким же серьезным человеком, как он.

Я скорчил мину. В своей несерьезности мне никого убеждать не приходилось:

- Сергей меня постоянно воспитывает. Всегда, когда я опять начинаю капризничать, он сделает такое серьезное лицо и скажет строго: «Анжела! Гмм, гмм…» Вроде как многозначительно закашляет. Сделай так!

Я попробовал многозначительно закашлять, как врач Сергей Семенов, и у меня в принципе получилось.

Анжела начала смеяться и снова мне погрозила пальцем:

- Только, прошу тебя, не будь, как мой брат! Он очень хороший, серьезно, он все время боится за меня и заботится обо мне. Но он такой страшный зануда. Гмм, гмм… И он приглашает тебя на ужин.

- Меня? А когда?

- Сегодня.

- У меня нет одежды для гостей.

- Это хорошо. Никто не заметит. Ты же путешественник, нет? Так и веди себя как путешественник, и все будет в порядке.

Вдруг за соседним столом один парень ударил другого по голове бутылкой. Бутылка разбилась об асфальт, осколки разлетелись повсюду. Через несколько минут тут уже была милиция. Обоих парней посадили в машину и увезли.

Откуда здесь так быстро появились милиционеры, я не понял. Может, я не обратил внимания, и здесь уже какое-то время было понятно, что что-то произойдет, и кто-то вызвал милицию. Может быть, это была какая-то провокация: они просто хотели кого-то посадить, и им нужен был предлог. Я точно не могу сказать, я сидел к ним спиной. Я нарушил старый добрый обычай стрельцов и жестоко за это поплатился.

Анжела сразу же протянула мне руку и потащила меня оттуда.

- Я так испугалась, - говорила она по дороге. – Вот видишь? Я тебе сразу сказала, что рядом с такими идиотами вообще не надо сидеть.

В тот момент я подумал, что, может быть, она разбирается в людях лучше, чем я думаю.

[...]

Утром на первом этаже Якутского университета меня официально зарегистрировали как участника фольклористической конференции. 

Организаторы это по местным меркам исключительное международное мероприятие устроили действительно щедро: за сто долларов обязательного взноса участника иностранным гостям предлагалось проживание в одном из лучших отелей Якутска, плюс питание. Итак, я схватил свой рюкзак и переехал от своих фараонов в лучшее жилище: в четырехэтажный дом рядом с площадью Победы и с прекрасным видом на православный храм.

По коридорам отеля уже с утра бегали этнографы и личности в народных костюмах. Я встречал толпы людей, говоривших на итальянском, французском и английском о новых книгах о шаманизме. Из разных мест до меня доносилось горловое пение и звуки бубна. От всего этого я одновременно злился и приходил в восторг, ведь уже не было никаких сомнений, что в ближайшие дни мой отель наполнят древние духи. Когда я в комнате распаковывал вещи, тоненькая молоденькая якутка, администратор, привела моего седовласого соседа. Он представился. Это был профессор Дашинима Санджиевич Дугаров, бурятский шаманолог из Улан-Удэ.  Администратора звали Таня, и из всех людей на конференции у нее были самые узкие глаза. На приличном английском она пожелала мне хорошего дня и напомнила, что программа начинается в два часа. Профессор Дуганов после ее ухода спросил, этнограф я или фольклорист, но мне пришлось его разочаровать и сказать, что я просто журналист.

Основная программа конференции проходила в монументальном здании Института гуманитарных исследований. Уже по пути к нему на улице я стал замечать повышенную концентрацию личностей в костюмах. Старушки и старички в одежде из оленьих шкур, отороченной мехом и вышитой бисером, живые памятники традициям, наверное, из всех уголоков Сибири, все с визитками участников, приколотыми на одежду около сердца, исчезали за тяжелыми украшенными воротами здания научного института человечности, похожего на огромный бункер из бетона.  За этими дверями они смешивались с якутскими, русскими и иностранными фольклористами, шаманистами, этнологами и журналистами. Все вместе они создавали одну большую семью, члены которой обнимаются, приветствуют друг друга, здороваются, фотографируются, снимают на камеру, торгуют книгами и традиционными сувенирами, распеваются и вместе пробуют играть на бубне, обмениваются визитками и спорят. Вроде бы здесь должен быть цвет российской этнографии и фольклористики, гости из Америки, Канады, Италии, Южной Кореи, также должен быть и почетный президент конференции, председатель союза европейских шаманологов доктор Михали Коппаны (Mihaly Koppany) из Венгрии.

У меня от всего этого совершенно закружилась голова. Я чувствовал, что не успеваю быть везде и снимать все, что хочу снять, но я мужественно бегал с камерой по коридорам и снимал все это смешение стилей, торговлю и объятия, отрывки импровизаций на бубнах, выкрики организаторов и беспокойство иностранных гостей, не справляющихся с русским языком.

Я немного успокоился и сориентировался уже только во время мало интересных мне формальных открывающих конференцию выступлений. В главном зале с высоченными потолками за трибуной на сцене друг друга сменяли якутские чиновники и руководители научных институтов, а за ними следили операторы с местного телевидения. Самым выразительным из выступавших мне показался профессор Кайков, коренастый, подстриженный «под ежика», всеми уважаемый и, тем не менее, еще довольно молодой русский музыковед из Якутского университета, прекрасный оратор и, судя по его выступлению, прирожденный интеллектуал, чье предназначение – образцовая научная карьера. Во время перерыва перед основной дневной программой  конференции он в кулуарах весело беседовал с делегацией приморских удэгейцев, которых он явно хорошо знал. Профессор попробовал сыграть на их деревянном духовом инструменте и на манке на тигра и шутил, как хорошо, что рядом нет никаких тигров.

[...]

В перерыве в холле я заметил женщину, одетую не в национальный костюм, а в обычную городскую одежду, но она явно давала понять, что, несмотря на свою внешность, она придерживается очень традиционных взглядов. Так, женщина повторяла, что она не потерпит фотографирования и съемок своей особы. За каждым, у кого был какой-то аппарат, она ходила и говорила, тяжело вздыхая: «Меня ни в коем случае не фотографируйте и не снимайте! Ни в коем случае! На моих фотографиях останется моя душа, и я не хочу, слышите, не хочу, чтобы ей кто-то манипулировал!»

Мне она это тоже потом сказала, за день даже два раза. В таком количестве людей она не могла помнить, с кем она уже говорила, а с кем - еще нет, отсюда и эти повторения. Думаю, большинство людей старались удовлетворить ее просьбу, только в этом хаотичном вихре участников, которые по залам и коридорам мотались туда сюда и постоянно друг друга фотографировали и снимали,  было просто невозможно по крайней мере раз десять за день не попасть на какую-нибудь фотографию. К тому же в толпе незнакомых лиц сложно было сразу понять, кому именно ты пообещал стараться избегать его попадания в камеру. И вот я видел, как эта дама то тут, то там хваталась за голову, обращала взор к потолку и душещипательно вздыхала: «И снова! Господи! Снова…» Я ей сочувствовал: ее души покидали ее одна за другой. Должно быть, это страшное чувство, так дробиться и исчезать из виду, терять контроль над своими множащимися двойниками.

В программу второй половины дня опять внесло разнообразие фольклорное выступление, во время которого группа нанайцев играла на бубнах и танцевала не на жизнь, а на смерть и провоцировала иностранных гостей, приглашая к ним присоединиться. Молодая  златокудрая американская исследовательница-этнограф по имени Мэрилин даже дала нанайкам повесить на себя погремушки и потом под звуки бубна плясала по всему залу. Погремушки на веревочке, повязанной вокруг пояса, начинали звучать сильнее от движений бедер Мэрилин, а бедра у нее были прекрасные, здесь с ней никакая нанайка не могла сравниться. Мэрилин двигалась по залу, как дива, глаза у нее были огромные и вытаращенные, как у героини мультфильма, и нанайцы пялились на ее огромный зад, будто в экстазе. Я, впрочем, тоже. Она не могла не понравиться. Нельзя было не возжелать ее зад, но я, конечно, знал, что для меня здесь ничего нет, потому что культурный герой должен оставаться чистым. И еще потому, что у Мэрилин у меня не было никаких шансов. Ведь ее глаза были только для нанайцев, и ее танец принадлежал только им, этим красивым экзотическим людям. Так что я ее, по крайней мере, снял на камеру, снял восхищенно, но снова плохо.  Надо было снимать немного снизу, чтобы выделить ее зад. Но мне это пришло в голову, когда танец закончился. С точки зрения кино уже ничего нельзя было исправить. Я опять стал причислять себе к идиотам и недоучкам, и снова стал поддаваться унынию относительно своей работы.

[...]

Четвертый день конференции должен был стать самым безумным днем в моей жизни. В программе была поездка всех участников в эвенкийский музей под открытым небом, поэтому костюмированные и некостюмированные участники конференции после завтрака уселись в автобус и в жуткую жару дружно тряслись по дырявой и разбитой дороге, называемой Вилюйский тракт (говорят, зимой по нему действительно можно доехать до самого Вилюйска). Я в автобусе сидел рядом с итальянцем, который всю дорогу пялился на узкоглазую Таню и пророчил ей победу на якутском конкурсе красоты. Где-то через час мы прибыли к большому деревянному срубу. Он стоял на горке над резким поворотом течения реки Бакалдын. В 30 километрах от города. Помимо этого огромного предназначенного для всех деревянного дома здесь был еще загон с небольшим стадом оленей. Это место предназначалось для проведения раутов кочевников.

Сразу после приезда все мы в обязательном порядке должны были пройти между расставленными в стороны деревянными ногами идола Чичипкан. Я, иноверец, исполнил свой долг, протанцевав между ног идола с включенной камерой. Понравится ли это духам, думал я. Пройдет или нет?

Потом нам продемонстрировали игру на шаманских бубнах в исполнении алданских эвенков.

После окончания их выступления гигантская эвенкийская женщина из Туры стала петь речке.

Потом по программе было фотографирование всех желающих с оленями и несколько часов хороводов для костюмированных и некостюмированных, во всех возможных стилях и вариантах. Я снимал, хотя у меня уже болели руки. Несмотря на жаждавших крови комаров. И хотя композиция кадров меня опять приводила в отчаяние, меня это не останавливало. Наплевав на эстетику, я просто старался удержать в кадре то, что я действительно хотел в нем видеть. В этой борьбе с картинкой в камере мне казалось, что я голыми руками держу облака. Для меня эти съемки были исключительно испытанием силы. У меня запотели очки, от соли и пота невыносимо щипало в глазах, и я был счастлив, когда танцующих, наконец, одолела усталость и организаторы объявили короткий перерыв. Тогда все переместились в здание, где позже прослушали несколько лекций.

[...]

Я переместился к полевой кухне, где эвенкийские женщины в национальных костюмах уже готовили для всех угощение. Им очень не нравилось, что я снимаю, когда они готовят. Они твердили мне, что кухня – это интимное место, и быстро меня оттуда выдворили.

И вот я пришел туда, где другие организаторы готовили столы и развлечения. Гостям, например, предлагалось набросить лассо на цель, пострелять из лука и посмотреть выставку амулетов и декоративных украшений. Итальянец здесь пытался купить у одного эвенка вышитый кожаный кошелек и торговался с продавцом, как на рынке. И здесь мое хождение с камерой никому не понравилось. Меня прогоняли словами: «Давай иди отсюда, нечего здесь снимать!»

Я становился непопулярным у организаторов, и некоторые из них уже жалели, что разрешили мне участвовать в конференции. По разным намекам и брошенным украдкой взглядам я стал догадываться, что чешского культурного героя стали принимать за пришельца и шпиона.

Примерно через час всех пригласили к столу в лесу. Все, рассевшись за  деревянными столами, ели огромные куски вареной оленины и жареную рыбу и заливали все вином, водкой и «Ягодкой». Организаторы и гости, сменяя друг друга, произносили  поздравительные речи и тосты и заливались соловьем в честь почетных гостей.

Вторую половину дневной программы символически открыла дряхлая колымская старушка, напившаяся раньше других и свалившаяся со стула на спину в хвою. Это падение выглядело страшно. Однако, падая, старушка безумно закричала – все вокруг вдруг затихли. Старушечий возглас был похож на вопль раненой вороны. У меня мурашки пробежали по телу, и, когда она лежала в хвое, я подумал, что, наверное, произошло что-то страшное. Может, она что-то себе сломала. Но все было не так ужасно. Сразу стало понятно, что бабуля просто сильно испугалась. С помощью ближайших соседок она быстро встала, но к столу уже не вернулась. Она минуту растерянно смотрела по сторонам, будто не понимая, где она, потом вдруг сделала несколько неуверенных шагов, начала топать ногами и что-то громко выкрикивать. В общем, избавляться от испуга она стала с помощью танца. Где-то полминуты старушка вертелась на месте, держа руки над головой, и сильно топала ногами в сухой хвое лиственниц, а все вокруг тихо и вежливо ждали, когда дух страха из нее выйдет. Я думал, она еще немного покричит и прекратит. У меня даже появлялись мысли, не шутит ли она. Но пьяный танец старушки продолжался. Он становился все быстрее. Зрелище превращалось во что-то дикое, улыбки застыли на лицах иностранных гостей. Пьяная все топала и топала ногами, кричала все громче и безумнее. Ее седые волосы кружились вокруг морщинистого лица, казалось, радужные оболочки ее глаз пропадают и глаза становятся совершенно белыми. Итак, вся ситуация вновь становилась странной, невыносимой и пугающей. Иностранные гости, ничего не понимая, стали переглядываться, напряженно улыбаться и пожимать плечами. Скрежещущее карканье старушки неслось над музеем, как какое-то страшное проклятие. Все выглядело так, будто это сумасшедшая женщина и через минуту у нее изо рта пойдет пена. На это невозможно было смотреть. Но было совершенно непонятно, что с этим делать.

К счастью, среди организаторов нашлось несколько сообразительных культурных политиков, которые знали, что делать. Они переглянулись и один за другим начали аплодировать старушке, поддерживая ее танец. Некоторые с дружелюбной официальной улыбкой даже присоединялись к бабуле. Так ее спонтанный и инстинктивный крик ужаса эти люди на моих глазах превращали в часть дневной программы мероприятия, при этом с напряженными улыбками на лицах они приветливо махали иностранным гостям, давая им понять, что ничего плохого случиться не может и что все под контролем.

Иностранцы с некоторым облегчением тоже начинали хлопать, и через минуту по лесу над рекой раздавалось всеобщее ритмичное хлопанье и неестественный смех. Все это произошло так внезапно и быстро, что я даже не успел включить камеру. Я сожалел, понимая, что только что оказался свидетелем особенного момента, когда официально исполненная деградация завораживающей минуты священного экстаза и его превращение в обычное, безвредное народное гулянье были заметны даже нетренированному глазу.

Так, святой испуг старушки дал начало очередному кругу всеобщих хороводов. Люди снова восторженно кружились, держась за руки, а местные фотографы и операторы работали из последних сил. И вокруг шаталась та блаженная женщина, у которой все эти объективы забирали душу. Она каждую минуту поднимала глаза в небо и вздыхала: «Прошу вас, прекратите… Мне не… Ох! Боже, опять… От всего этого я, наверное, в самом деле сойду с ума…»

Мне вдруг показалось, что ей все это нравится. Что ее это даже немного возбуждает, эти повороты камер и вспышки фотоаппаратов. Ее множащиеся двойники были капризными кокетками, и она, всякий раз, когда теряла душу, мурлыкала так, будто ее перышком щекотали по ступне. Мне больше не было ее жаль. И вообще все это мне уже порядком надоело.

[...]

На обратном пути в автобусе я сидел рядом с дамой в костюме и в синей шляпе. Она была из ульчей, и о ней в кулуарах говорили, что это  внучатая племянница Дерсу Узалы.

Продолжение следует

Оригинал публикации: Cesty na Sibiř  http://www.revolverrevue.cz/cesty-na-sibir
перевод http://www.inosmi.ru/world/20120623/193976641.html